Гонимый миром странник

Думаю, это самое программное стихотворение раннего Лермонтова. «Русская душа» — душа «гонимого миром странника». Что главное в нем: и в самом Лермонтове, и в его герое, и в самом стихотворении: то, что он — гонимый миром странник? Или то, что он именно с русскою душой? Или у нас традиционно все по-настоящему русские люди, с истинно русскою душой — бывают гонимы всем миром, и внешним, и внутренним?

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

И как совпадает мотив этого раннего стихотворения Лермонтова с мотивом в его последнем предсмертном стихотворении об осмеянном и гонимом тем же миром Пророке.

С тех пор как вечный Судия

Мне дал всеведенье Пророка,

В очах людей читаю я

Страницы злобы и порока.

Чем больше он по жизни своей, и по литературе — провозглашал любовь, чем больше стремился к чистой правде, тем злобнее почти все ближние его «бросали бешено каменья». Бросают и сейчас. Отсюда и неизбежное его одиночество.

Согласно толковым словарям странник — это странствующий человек (обычно бездомный или гонимый) или же — человек, идущий пешком на богомолье, богомолец. Странник в мире — как правило, одинокий и бесприютный человек.

Сохранили ли русскую душу гонимые ныне странники? И много ли у нас их сейчас? Много ли было в двадцатом веке гонимых миром странников с русскою душой? Весь двадцатый век — в этом смысле — лермонтовский век, век русского странничества, миллионы русских странников в первой эмиграции после Октября 1917 года. Миллионы — после Великой Отечественной войны — вторая эмиграция. Затем третья волна, тоже довольно многочисленная. Не забудем про миллионы странников с русскою душой уже после перестройки насильственно отторгнутых от своей Родины. Потому вновь становится гениальный поэт Михаил Лермонтов крайне востребованным и сегодня, в пору своего 200-летия.

Конечно, лирика Михаила Лермонтова внешне кажется зависимой и от Байрона, и от Гейне, и от Пушкина, но внутри стихотворения даже в раннем периоде в господствует чисто лермонтовский стиль, лермонтовские мотивы, все определяет лермонтовская пророческая стихия.

Прежде всего: свобода и одиночество, гонимость и бунтарство, русскость и всечеловечность. Как ни у кого другого, у Лермонтова соединяются вместе соборное русское «Мы», погружение в народность, и яркий индивидуализм, личностное «Я», воспевание независимости. Самый державный, самый национальный поэт, самый народный поэт с его «Бородино», «Песнь про … купца Калашникова», «Казачьей колыбельной», и самый отверженный, самый «проклятый».

Что такое свобода для Лермонтова? Это постоянная борьба, с самим собой, с миром внешним и внутренним, недаром он пишет: «Так жизнь скучна, когда боренья нет». Да и его знаменитый «Парус» — это вызов всем силам грешного мира. Он поклоняется и Пушкину, и Байрону, но абсолютно независим от своих кумиров. Он любит, но независим и от своих подружек.

Вроде бы у Байрона Лермонтов заимствует мотив одиночества, изгнанничества («Выхожу один я на дорогу», «Тучи», «На севере диком… «), но умудряется даже романтическое одиночество, даже свое изгнанничество погрузить в русскую национальную стихию. Можно сравнить, к примеру, насколько изменены чувства и эмоции, национализированы сами образы в лермонтовском «На севере диком…» по сравнению с изначальным немецким вариантом Гейне. И ведь не последние русские поэты тоже занимались переводом того же стихотворения. Фет, Тютчев…

А покорила всех именно русская одинокая лермонтовская сосна. Казалось бы, для русификации текста и Тютчев, и Фет меняли немецкую сосну на дуб или кедр, тем самым переводя в мужской род героя произведения, выстраивая любовную линию с южной пальмой, а закрепилась в народном сознании лишь лермонтовская сосна, окутанная в православные снежные ризы. Никакого надуманного педалирования русской темой, органично и естественно он соединяет свою любовь к России с любовью к ее истории, к ее природе, к национальному сознанию.

Это его излюбленная тема — «гонимого миром странника., но только с русскою душой» — можно сказать, основная его тема. Двойное закольцовывание, чисто стилистически закольцовывается первая строка с четвертой, вторая — с третьей. Этакая кольцевая, охватывающая рифмовка. И точно также идет смысловое закольцовывание гонимого странника с русскою душой.

Ох уж эта русская душа. До сих пор наши русофобствующие либералы морщатся от лермонтовской первобытной природной русскости.

Но я люблю — за что, не знаю сам —

Ее степей холодное молчанье,

Ее лесов безбрежных колыханье,

Разливы рек ее, подобные морям…

Эта любовь не от разума. От чистого сердца. Все дорого поэту: «и дымок спаленной жнивы», и избы, покрытые соломой. Важность темы русской души подчеркивает в великолепной работе о Лермонтове мыслитель и мистик Даниил Андреев, очень близкий самому поэту по восприятию мира. Даниил Андреев в книге «Роза мира» разговор о Лермонтове начинает словами: «Миссия Лермонтова — одна из глубочайших загадок нашей культуры». Он пишет далее: «Если бы не разразилась пятигорская катастрофа, со временем русское общество оказалось бы зрителем такого жизненного пути, который привел бы Лермонтова-старца к вершинам, где этика, религия и искусство сливаются в одно». Лермонтов, по мнению Андреева, открыл нам путь покаяния и очищения от грехов мира сего через приобщение к той красоте, которая, по словам Ф. Достоевского, спасет мир.

В 1832 году в возрасте 18 лет Лермонтов пишет:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Не единожды отмечалось, что в этих стихах наиболее важные смысловые слова рифмуются. «Другой» перекликается с «душой», а слово «душа» сопровождается эпитетом «русская». Лермонтов — «иной избранник» только потому, что рожден в России. «Русская душа» — это душа «гонимого миром странника». Рифма «странник — избранник» подчеркивает важность для поэта именно такого смысла.

«Лермонтовский пессимизм есть пессимизм силы, гордости; пессимизм божественного величия духа», — писал о поэзии М. Ю. Лермонтова С. А. Андреевский. Поэтому, о каком бы изгнанничестве, о каком бы одиночестве он ни писал, это гордое изгнанничество божественного вестника. К тому же, изгнанничество странника с русскою душою.

А надо ли нам иметь эту «русскую душу»? Многие нынче сомневаются. Небезызвестный идеолог ельцинского времени Вячеслав Костиков прямо заявил: «Хватит спекуляций о „русской душе“… Хорошо ли иметь особую русскую душу? Или лучше жить, опираясь на общепринятые европейские устои? Иными словами, разумно и рационально… Над поисками „русской души“ и „особого пути“, наверное, можно было бы посмеяться. Тем более что реалии нового русского капитализма менее всего способствуют развитию утопического мышления. Жёсткие рамки рынка и капиталистического производства требуют от людей не соловьиной души, а хорошей профессиональной подготовки, деловых навыков, умения вертеться и приспосабливаться… Попытки скрестить модернизацию страны с припудренными представлениями XIX века об особенностях русской души приведут лишь к новым казусам и разочарования… Поиск особого пути, который по масштабу, красоте и духовности был бы соразмерен русской душе, часто заводил нас в тупики гражданского развития. Берега утопий усеяны русскими костями. Но утопия продолжает будоражить наши души. Спорами о русской душе переполнены не только журналы патриотического направления, но и Интернет».

Нелюбовь Костикова к Лермонтову и его «русской душе» сродни ненависти Чубайса к Достоевскому, неприязни либералов к Есенину. Сколько столетий уже все эти Чубайсы и Костиковы стремятся уничтожить особенности русской души, и все понапрасну. Приходит новый русский гений, и вновь сквозь весь европеизм и американизм прорывается неизбывная русская душа.

Прочитаем целиком это, может быть, далеко не лучшее стихотворение Михаила Лермонтова, но одно из важнейших для его понимания, для его судьбы:

Нет, я не Байрон, я другой,

Еще неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит;

В душе моей, как в океане,

Надежд разбитых груз лежит.

Кто может, океан угрюмый,

Твои изведать тайны? Кто

Толпе мои расскажет думы?

Я — или бог — или никто!

Вдумайтесь, отчего он, еще полный сил и энергии, предрекает себе: «Я раньше начал, кончу ране, Мой ум немного совершит…»? Это уже не романтическая игра со смертью, а какое-то мрачное мистическое предвидение. Он в поисках своей же разгадки кидался во все стороны, на войну, на дерзкие вылазки со своей сотней смельчаков, прорывался вне всяких правил и приличий в высший свет, не так уж ему и нужный. Зачем? Зачем? И потом, он же сравнивает себя и свою жизнь с Байроном, «раньше начал…» — да, так и есть. Но откуда ему было знать, что он и кончит ранее Байрона, тоже погибшего относительно молодым, всего-то на 37 году жизни? И какие надежды уже в молодости разбила его жизнь? Какие-то пророческие слова…

Прав был Лев Толстой, когда писал: «…Лермонтов и я — не литераторы». Это писал он о себе, как о пророке, умудренный жизнью старец, а Михаил Лермонтов двадцатишестилетний — какой же он мудрец и пророк? Не от жизни же? От иного мистического неба. Знал всё о себе изначально, потому и мрачный был. Только не знал мелочной конкретики, когда погибнет, от кого, от чьей пули? В величие небесного замысла такие мелочи не входят. Это уж пусть будет на совести мелких людишек. Кавказцев ли, царедворцев, или же таких никчемных людишек, как тот же Мартынов.

Гонимый миром странник не мог опуститься до страстей толпы. Лермонтов и небесам и всему миру задает вопрос, от которого отходят все лермонтоведы и историки, кто же он такой?

Я — или Бог — или никто!

Как это понимать? Примитивно, мол, кто толпе расскажет думы поэта: или сам поэт, или Бог расскажет его думы, или же никто и никогда их не узнает? Среди литературоведов господствует мнение: «Лейтмотив стихотворения — тоска и отрешенность от мира. Внутренний мир героя полон дум и страданий. Рассказать о них миру может или сам герой, или бог. Остальным понять все это не дано…»

А если мы решимся взглянуть на эти строчки по-другому? Если поэт смело говорит всему миру: Я — или Бог — или никто! Не то, что он ставит себя на место Бога, но указывает на свое небесное божественное происхождение.

Несомненно, поэт любит свою Родину, верных друзей, истинную свободу. Он обречен на вечное странствование уже в поисках своего высшего идеала. Вспомним, как сравнивает себя поэт с тучками небесными:

Тучки небесные, вечные странники!

Степью лазурною, цепью жемчужною

Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,

С милого севера в сторону южную.

Кстати, обратим внимание и на такую неслучайную фразу для Лермонтова: «с милого севера в сторону южную…». Как бы ни был поэт романтически увлечен Кавказом, но — для него роднее «милый север». Случайных слов у поэта не бывает.

И все-таки, кто он такой, «гонимый миром странник»? За что гоним? Кем гоним? Куда гоним? Думаю, гоним он был именно потому, что был избранником небес, пророком.

Не случайно же в конце своей жизни наш первый нобелевский лауреат Иван Бунин понял, что ошибался, считая Пушкина первым русским поэтом. Перечитывая Лермонтова, Бунин убедился в первенстве именно Лермонтова. Прекрасно сказано: «Лермонтов унес с собой тайну русского сердца, оставив нам лишь намек на разгадку». Вот и будем вечно разгадывать тайну русской души и русского сердца.

Странничество вообще присуще русской литературе. «Очарованный странник» Николая Лескова, странствующий Пушкин, странствующий Грибоедов. Куда русской душе без странствий и по времени, и по миру? Пусть и гонят его частенько, но окончательно изгнать никак не могут.

Это как все те же лермонтовские «Тучи»:

Вечно холодные, вечно свободные,

Нет у вас родины, нет вам изгнания.

Печально предсказал Михаил Лермонтов и свою скоротечную судьбу, будто догадывался о своем жестокосердном убийце.

Я раньше начал, кончу ране,

Мой ум немного совершит…

На поэтов всегда находятся у нас в России хладнокровные убийцы, спокойно убивают всех: Пушкина до Гумилева. От Лермонтова до Рубцова.

Я прочел у Дмитрия Галковского интересные предположения: «Сложная форма поэмы заимствована у Байрона. Эта форма необычайно подходила Пушкину. Байроновское сатирическое отстранение помогало Пушкину овладеть чужой темой, адаптироваться к ней, органично включить в своё «я» чужеродное начало. ОТСЮДА уже несерьёзность русской литературы, её «недобротность». И ведь всё наследие Пушкина, все сюжеты его заимствованы. Таким образом, персонажность, опереточность уже была заложена в русской литературе. Ошибка Гоголя и в том, что он воспринял всё слишком серьёзно, превратил русскую литературу в нечто исключительно серьёзное. Был упущен «игровой момент». Гоголь не столько научил, сколько разучил русских смеяться. «И так бывает» превратилось в «бывает только так». Пушкинское «русский может обернуться и Байроном» превратилось в «русский — это Байрон». Но почему же, откуда? Каковы причины? Одинокий страдалец-то отчего? Не из-за того же, что в Англии XIХ века развитие личностного начала дошло до степени анархического индивидуализма. И тут пошли в ход «поколения», «судьбы России». Лермонтов воспринял Пушкина через призму только-только зарождающейся «гоголевской школы»:

Нет, я не Байрон, я другой,

Ещё неведомый избранник,

Как он, гонимый миром странник,

Но только с русскою душой.

Какой же Пушкин был «гонимый миром странник»? — Это форма. У Лермонтова — содержание. Почему «гонение», из-за чего? Уже даётся «базис»:

Богаты мы, едва из колыбели,

Ошибками отцов и поздним их умом,

И жизнь уж нас томит, как ровный путь без цели,

Как пир на празднике чужом.

Действительно, англичанин того времени, наследник богатейшей западноевропейской культуры и истории, истории, в которой «Октябрьская революция» была, почитай, лет 200 назад (Кромвель), такой наследник мог считать себя богатым ошибками и поздним умом старших поколений. Но русские-то чем богаты тогда были? Чужими ошибками и чужим умом? Но этим, как известно, не разбогатеешь… Но СТИЛЬ НАДО ОПРАВДАТЬ. Поэтому уже «люблю отчизну я, но странною любовью»… «под говор пьяных мужичков». Вот и весь мир плох. Произошло заигрывание. Счётчик уже включён, и рано или поздно конец лермонтовской «Думы» сбудется:

И прах наш, с строгостью судьи и гражданина,

Потомок оскорбит презрительным стихом,

Насмешкой горькою обманутого сына

Над промотавшимся отцом.

Это очень важный момент. Принципиальный. Что же было упущено в Пушкине? — Несерьёзность, игра".

Очень верное наблюдение. При всей своей молодости и яркости страстей, пылкости и взрывном характере, Лермонтов никогда в своей короткой жизни не играл легко и несерьезно, во все вкладывался полностью. И впрямь, он не был просто литератором.

Почему он «гонимый миром»? И чем же, в конце концов, отличается русская душа Лермонтова от души Байрона? Это видно из того же андреевского анализа стихотворения «Ангел». Для Даниила Андреева «Ангел, несший его [Лермонтова] душу на землю и певший ту песнь, которой потом „заменить не могли ей скучные песни земли“, есть не литературный прием… а факт». Истинный ангел с истинного неба.

Если так всерьез прочитывать все произведения Лермонтова, то и легко найдешь все ответы на все лермонтовские вопросы. Именно «миром печали и слез» гоним «неведомый избранник».

И звук его песни в душе молодой

Остался — без слов, но живой.

Лермонтов пишет все о той же русской душе:

…И долго на свете томилась она

Желанием чудным полна…

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни земли…

Неповторимость «русской души» в том и состоит, что она никогда не успокоится на земных скучных песнях, постоянно устремлена к высшим мирам.

Внешне он и на самом деле близок Байрону, но вчитаешься в двух этих гордых гениев и понимаешь их различие. Романтические, свободолюбивые герои Байрона, как правило, космополитичны, в самом хорошем смысле этого слова, борются со злом повсюду в мире. Да и сам Байрон сражался в Греции, где и погиб. Его всегда, с юности, тянуло вдаль, за моря. В 21 год уплыл сначала в Испанию, потом в Албанию, где подружился с турецким властителем Али-пашой. Затем проследовал в город своей судьбы, на родину красоты, которой всю жизнь поклонялся, — в Афины. Молодой Байрон влюбился в гречанку, прославил ее в стихах, называя не иначе как Афинской девой. Так древние греки именовали богиню Афину Палладу, ставшую символом все той же свободы. Он вернется в Англию через два года с автобиографической поэмой «Паломничество Чайльд Гарольда», которая принесет поэту всемирную и вечную славу. И сам Байрон, и его герои — первые космополиты мира, свободные от всех национальных и нравственных оков. Трагична богоборческая драма «Манфред». Трагичен и сам поэт. Байрон разочаровался во всем: в Боге, в любви, в политике, в жизни как таковой. Бросает он и Грецию, ради нового увлечения — Италией, в которую он влюбляется как в новую женщину, все также благородно всячески поддерживает карбонариев в их борьбе за независимость Италии от Австрии. Я уж не говорю о его любовных обильных похождениях. Константин Кедров справедливо пишет: «А в личной жизни образуется магический четырехугольник: Перси Биш Шелли, его жена Мэри Шелли, Байрон и его фактическая жена Тереза. От этого «брака» родился впоследствии роман Мэри Шелли «Франкенштейн». Неожиданная гибель поэта Шелли в морских волнах разбивает демоническую идиллию. Байрон очнулся от дурмана и наконец-то закончил поэтическую феерию «Дон Жуан». Разумеется, герой испытал все то, что испытывал Байрон, — любовь в гареме, пресыщение, любовную идиллию на острове. Но литература вскоре надоедает Байрону, и он вслед за своим Дон Жуаном устремляется в самую горячую точку Европы, в любимую Грецию. Обратно в молодость. Греки встречают великого лорда как полководца. Байрон на свои деньги снаряжает греческий флот, снабжает повстанцев и даже командует отрядом, но внезапная лихорадка обрывает его жизнь в 1824 году. Традиционный предел жизни поэтов — на рубеже 37 лет.

«Вольности поэтом» назовет его Пушкин. Но к Байрону это вряд ли применимо. Он никогда не был в рабстве и в вольности не нуждался…"

И впрямь, ни Пушкину, ни Лермонтову в николаевской России не представима та вольность, какой обладал богатейший английский аристократ лорд Байрон.

📎📎📎📎📎📎📎📎📎📎

Гонимый миром странник

Гонимый миром странник

Цель проекта

Категории материалов

События и факты

Общая информация

Подборки

Архивные разделы

Контакты

Отказ от ответственности